В асеевский дом я попал случайно. Произошло это в начале шестидесятых годов, когда я начал работать над кандидатской диссертацией, посвященной жизни и творчеству Николая Асеева. Имя этого поэта было тогда на слуху. Друг Хлебникова, соратник Маяковского, семидесятилетний Асеев органично вписался в эпоху «оттепели», и его стихи будоражили в то время не меньше, чем поэзия молодых «шестидесятников» - Е. Евтушенко и А. Вознесенского...  Работая над диссертацией, я познакомился с В. О. Перцовым, известным исследователем творчества Маяковского, и тот сообщил мне  телефон Ксении Михайловны Асеевой - жены поэта (Николая Николаевича к тому времени уже не было в живых).

Помню свои сомнения и волнение. Ведь для меня К. М. Асеева была легендой, поэтическим образом. Я  уже тогда знал из асеевских стихов, что Оксана (то есть Ксения Михайловна) - это «жемчужина мира». Знал, что полюбил ее поэт «не за силу, не за качество золотых ее волос». И очень мне нравилось из позднего Асеева стихотворное посвящение все той же Оксане:

                        Я не могу без тебя жить!

                        Мне и в дожди без тебя сушь,

                        мне и в жару без тебя стыть,

                        мне без тебя и Москва - глушь...

И вот теперь мне предстояло встретиться с героиней этих стихов. Было от чего волноваться.

При первой встрече, не скрою, меня несколько смутило расхождение между сложившимся в воображении под влиянием асеевских стихов образом и реальным обликом «жемчужины мира». Меня встретила женщина в годах, отнюдь не с золотыми волосами, лишенная блеска записной, пусть и в прошлом, красавицы. Но с самого начала чувствовалась в ней какая-то особая живость натуры. Не было ничего старушечьего. И со временем я все больше убеждался, что она не была из тех знаменитых вдов, которые выбрали участь доживать жизнь в мемуарном положении. Нет, Ксения Михайловна жила не только прошлым, но и настоящим. Она не спешила списать свою жизнь в тираж.

Очень скоро я познакомился с ее сестрами: Марией Михайловной и Верой Михайловной. И таким образом передо мной воочию предстала еще одна легенд русской поэзии - сестры Синяковы. Те самые сестры (всего их было пять), о которых писал Хлебников в своей прекрасной поэме «Синие оковы», «Три сестры».

Об этих сестрах надо бы написать роман. Каждая из них - личность, наделенная своим особым талантом. Мария - известная художница, стоящая у истоков футуризма. В Надежду был влюблен молодой Пастернак.  Вера своей душевной грациозностью кружила голову Хлебникову. Об Оксане уже говорилось выше. Сестры Синяковы составляли какой-то особый оазис женственности в суровом скифском государстве русских будетлян. Они поистине были «синими оковами», которые, сковывая сердца поэтов-скифов, исторгали из них неожиданные нежные звуки. В этом легко убедиться, прочитав несколько строк из хлебниковских «Трех сестер»:

                                   Летели девичьи глаза,

                                   И волосы темного хлеба

                                   Волнуются, льются назад.

                                   Умчались девичьи земли

                                   В молитвенник дальнего неба,

                                   И волосы черного хлеба

                                   Волнуются, полночи внемля.

                                   Она - точно смуглый зверок,

                                   И смуглые блещут глазенки...

Между прочим, именно Хлебников в поэме «Синие оковы» назвал Оксану ее домашним, ласковым именем - Кутя.   

Общение с сестрами приоткрыло дверцу в мир, доселе мне мало ведомый. В мир, ныне известный под названием «Серебряный век». Для них он, конечно же, был не какой-то литературоведческой абстракцией, а своей домашней, семейной средой обитания. Они говорили о Хлебникове, Маяковском, молодом Пастернаке так, как будто бы те только что вышли за дверь. Говорили с личным пристрастием, с «домашними» словечками. «Володечка, - откровенничала Оксана, - был чрезвычайно страстным. С ним невозможно было оставаться в комнате». «И все-таки, - слышу голос Марии Михайловны, - Витя (Хлебников. - Л. Т.) чувствовал слово лучше, тоньше, чем Володя».

Порой возникала в их воспоминаниях тень давних обид. Оксана не могла простить Марине Цветаевой то, что, приходя в асеевский дом, она в упор не видела хозяйку дома: «Смотрела на меня, как слепая». С прохладцей говорили о Лиле Брик... Ах, каким же наивным субъектом был я в то время! Ведь только потом пришло сознание, какими тайнами владели эти удивительные женщины и как много могли бы они рассказать, если бы их собеседник был в то время более проницательной личностью. Как часто впоследствии, читая о драматических отношениях Цветаевой с семьей Асеевых, связанных с ее завещанием (просьба усыновить Мура), я кусал себе локти: спроси я у Ксении Михайловны, что тогда случилось, рассказала бы... По-своему, но рассказала бы...

 Говорю столь уверенно о возможности откровенного рассказа, потому что в один прекрасный миг я стал своим человеком в доме. Стал не аспирантом из какого-то Иванова, а просто Ленечкой. Под милую воркотню хозяйки пили чай. Когда моя молодая жена приезжала в Москву, то и она становилась непременным участником этих чаепитий. С улыбкой вспоминаю первую встречу моей супруги с Ксенией Михайловной. С золотыми косами, в модной мини-юбке, красивая и вместе с тем как-то по-девичьи застенчивая - такой  впервые предстала жена перед Оксаной. И сразу понравилась ей. Стали пить чай. И вдруг я вижу, как Ксения Михайловна, украдкой поглядывая на мини-юбку жены, начинает потихонечку подворачивать свое длинное серое платье под размер мини... Неистребима была женская стать той, кого однажды нарекли «жемчужиной мира»!  

 В полную меру я ощутил степень доверия к себе со стороны Ксении Михайловны в тот момент, когда она разрешила мне свободно работать в асеевском архиве. Архив этот к тому времени был совсем не разобран и хранился в тумбах огромного письменного стола. Прихожу бывало с утра в квартиру Ксении Михайловны. Она в походном одеянии - в магазин собралась. «Вот и Ленечка пришел работать. Я буду дома через часик... Где от стола ключи, знаете...»

И начинается фантастика. Ни с чем не сравнимая игра в прекрасную рулетку, когда, протягивая руку в стол, не знаешь, что ты в следующий момент вытянешь из этих архивных недр. Может быть, заявление в домоуправление о починке водопроводного крана. Может быть, черновик асеевской поэмы «Маяковский начинается». Или вдруг попадется неотправленное письмо Николая Николаевича Пастернаку, где слышатся отголоски многолетнего спора поэтов. А рядом черновой вариант письма Асеева Фадееву, где поэт защищает того же Пастернака от нападок генерального секретаря Союза советских писателей... Здесь же сугубо личная переписка романного характера...Однажды, читая письма некой Татьяны, адресованные Асееву, я не заметил, как вошла в комнату Ксения Михайловна. Заглянула через плечо: что читаю. Мне стало не по себе, словно  меня застали на чем-то неприличном. Реакция Оксаны была замечательной: «А, это Танькины письма. Не могу ей простить: простудила Колечку, когда он и без того больной ходил к ней в морозы на свидание...» И мысли не могла допустить Ксения Михайловна, что в жизни Николая Николаевича была женщина важнее ее. Кстати сказать, мне не раз и не два пришлось встретиться  с непредсказуемой реакцией Оксаны. Помню, приехали к ней на дачу на Николину гору. Чудная погода. Морс из ревеня. Рассказы Ксении Михайловны о соседях по даче. Об академике Ландау и его теории «красивизма» (обожание красивых женщин, в число которых входила и Оксана). Рассказывала Ксения Михайловна и о сорванцах братьях Михалковых. Об их рискованных проделках часто судачили дачники Николиной горы... И вот наступает время отъезда. Хозяйка дачи дает мне ключ от гаража и просит открыть его. Я вставляю ключ в замок и... Ключ ломается. Ужас! Подходит Ксения Михайловна. Видит, что я натворил. Улыбается и произносит: «Ах, Ленечка, Вы совсем такой же, как я. У меня каждый день в этом замке ключ ломается...»

Но что-то далеко отошел я от архивной темы. Впрочем, понимаю,  почему отошел.  Архивные занятия в асеевском доме не были для меня самоцелью. Люди, бывавшие здесь (в рассказах ли о прошлом или  в настоящем), были частью той живой  истории, которая открывалась на страницах рукописей, вынутых из чудесного стола. И здесь мне хочется  подробнее рассказать о замечательной женщине, с которой я подружился в асеевском доме, - Ольге Георгиевне Петровской.

Ольга Георгиевна - давний друг семьи Асеевых. С Николаем Николаевичем и Ксенией Михайловной она познакомилась совсем в юном возрасте, в первые годы революции во Владивостоке. Затем все вместе они перебрались в Читу, где Асеев вместе с П. Незнамовым, С. Третьяковым создали литературную группу «Творчество». В нее входили люди, приверженные к поэтическому поиску, соратники Хлебникова и Маяковского. Среди них была и изящно-утонченная Оля Петровская, которая была сразу же обласкана маленькой семьей Асеевых, признана за своего, близкого человека.

Когда Асеевы вернулись в Москву, с ними была и Петровская. Какое-то время она вместе с мужем жила в асеевской квартире. Мечтала получить высшее гуманитарное образование. И, конечно, очень хотелось увидеть в печати свою первую поэтическую книгу под названием «ПетрОль». Все, кажется, складывалось в пользу этой книги. Рекомендовали ее к печати Н.Н. Асеев и А.В. Луначарский. Но в последний момент что-то сорвалось. Книга света не увидела. Видимо, Ольга Георгиевна с ее повышенной требовательностью к самой себе сочла, что это знак судьбы, которая не хочет, чтобы она была профессиональным поэтом. По крайней мере, только в конце жизни Петровская, собрав небольшой сборник избранных стихов (писала она всю жизнь), вновь сделала попытку напечататься. И снова ничего не вышло, хотя в написанном к сборнику предисловии известного поэта Леонида Вышеславского стихам Петровской давалась весьма высокая оценка.

В конце семидесятых годов Ольга Георгиевна прислала мне рукопись этой книги, и я еще раз мог убедиться в той горькой пушкинской истине, что «мы ленивы и нелюбопытны», и потому истинно талантливые люди часто остаются в тени, в неизвестности, а наверх пробивается нахрапистая посредственность. Не буду сейчас давать развернутый критический комментарий к неизданной книге Петровской, а просто процитирую, возвращаясь к асеевской теме, отрывок из ее раннего стихотворения, посвященного  К. М. Асеевой (стихотворение имеет подзаголовок «Мы вдвоем. Оксана играет Шопена»):

Гляжу на жгут,

Свитый в винт умелый,

Волос - колосьев спелых.

Зимою студеной и долгой

В снегах иззябшего края

Вы показали мне поля ржаного

Душистое знойное пламя.

В сердце колючие льдинки тают.

Слышу:

Скользящие шелесты ветра

В день шалостный

Шепотной гаммой,

Кольцами змей золотых

Плывут, изгибаясь,

К эмалевым синим глазам...

Здесь образ музыки слит с образом героини (Оксаны) и образом самого автора. В самом ритме этих стихов слышится звук шопеновских ноктюрнов.

В стихах Петровской дает о себе знать высокая школа поэзии, где учителями выступают Блок и Маяковский, Хлебников и Асеев. И еще, конечно, Пастернак. Последнее имя было для Ольги Георгиевны, если можно так выразиться, трагически дорогим.

Автор: Леонид Таганов, член Союза писателей России. Материал опубликован в газете «Рабочий край»